Я в Лиссабоне. Не одна[сборник] - Александр Кудрявцев

И Виктор, забросив прочую работу, с головой ушел в мир ювелиров, никто из которых не был только лишь ювелиром. Он ездил по ним полный день, с раннего утра до ночи, а его собеседники еще делали звонки друг другу перед каждым его перемещением от одной ювелирной лавки в другую.

В какой-то момент кто-то как бы в шутку упомянул «камень из Сонтау». И все встало на свои места.

А еще была беседа с местным военным (конечно же) вершителем судеб, из тех бесед, на которых надо говорить все как есть.

Что интересно, историю Виктора этот генерал воспринял совершенно нормально, даже понимающе посмеялся. Что такое «камень из Сонтау», он слышал.

На следующее утро Виктор воспользовался разрешением своего военного друга посетить тюрьму. Всю дорогу за его «лендровером» ехали два невысоких, но физически явно подготовленных охранника из ювелирной фирмы.

Никаких пуленепробиваемых стекол в бирманских тюрьмах нет, их усадили с Кирой за привинченный к полу металлический стол друг напротив друга. И даже особо не мешали их встрече.

В этих тюрьмах человека одевают в местную пижаму отвратительного цвета — в данном случае, бурую. Но Кира не испытывала никакого смущения. Происходило то же, что описывал Степан: она пыталась делать вид, что ничего необычного не происходит, поддерживала беседу, а Виктора это очень даже устраивало. Он сказал несколько слов насчет того, что идет речь о выходе из тюрьмы под залог (она вежливо что-то ответила без особого интереса), а потом, как бы между прочим, заметил: «А пока что — вы извините меня, если я с вами проконсультируюсь по одному профессиональному вопросу?»

Он достал из тщательно застегнутого кармана своей сафари… нет, не коробочку из бамбукового ствола, а просто коробочку. Придвинул ее поближе к глазам Киры и откинул крышку.

И она смотрела в это умиротворяющее сияние идеально зеленого света, как только что выброшенный в мир побег травы. И смотрела. И смотрела.

Нет, после этой процедуры Кира внешне не изменилась, не потрясла головой, не спросила «где я?». Но поинтересовалась: «Да, так что там насчет залога, кто его внесет?»

И Кира на другой же день вернулась в мир. В этот странный мир кирпичных стен кровавого цвета; деревьев, пустивших корни в колониальные здания сверху донизу; почти несуществующих дорог; мужчин в юбках и под зонтиками, женщин с цветами в волосах: Рангун.

«Самое трудное было, — сказал Виктор, — найти то, что только и могло помочь. Ведь изумруды в Бирме не добывают, это мог быть только Цейлон (который Шри Ланка) или нечто из Южной Америки». А ведь требовался не обычный изумруд, а настоящий: идеальный, совершенный, громадный.

— Ну и вот, — пробормотал Виктор. — После всего описанного как-то не хочется исполнять обещанное вам, но как же не исполнить. Впрочем, я проверил. Эта штука должна спасать от сглаза и вообще завистников, обострять интуицию, помогать видеть смысл действий других людей. И то, что вам нужны были именно черные, — интересно. Это, скорее, для монахов и тому подобных… И редкие камни, жутко редкие. А стоят. Но — вот, если что, можно еще отдать владельцу. У меня с ним после этой истории с Кирой особые отношения.

Виктор нехотя протянул мне коробочку.

Две золотые запонки. И в каждой — по почти непрозрачному черному камню, неограненному — то есть кабошону. А в глубине туманной черноты — мерцающее пятнышко молочного света, иногда взблескивающее лучами.

Звездные сапфиры.

И я смотрел на них.

И смотрел.

Наталья Рубанова

А-эротические кошмаrtы

Я баба слабая. Я разве слажу?

Уж лучше — сразу!

Продавщице магазинчика «Урожай» Раисе Петровне Кошелкиной доставили с курьером диковину: по ошибке, с тайным ли умыслом — поди теперь разбери, да и нужно ли? Раиса Петровна и не стала. Как самочка пресвободная, не имевшая, по счастливому стечению обстоятельств, хасбанта, а по несчастливому — френда, временами сносила она те самые тяготы, озвучивать которые приличным гетерам [9] словно б и не пристало, но кои, введя однажды во искушение, от лукавого век не избавят. «Ок, ок, но что же Раиса Петровна?» — перебьете вы торопливо и будете, верно, правы: времечко нынче дорого — пространство, впрочем, дороже… Однако мы отвлеклись и потому просим тихонько ангелов: «Ну повторите, повторите же! Мы снова были заняты бог весть чем! Мы, как всегда, вас не слышали! Зато сейчас расправляем локаторы и внимаем, внимаем. Мы очень! Очень! Хотим! Внимать!» — и ангелы повторяют, повторяют любезно: «А то: когда руки опустятся, сыграет solo».

Выбросить живчик, как назвала Раиса Петровна ветреное — задуло — изделие, не решилась, хоть злые слезы оно и вызвало: так, по здравому рассуждению, и упрятала на антресоль. Ан рецепторы не обманешь: полжизньки «примой» продула! Шмыгнула как-то 7а-муш, ножонкой одной постояла — нехорошо, другой — туда-сюда, туда-сюда — и вовсе паршиво: «Так недолго и цапелькой обернуться», — подумала и больше уж не пыталась — ни с Ремом, ни с Ромулом, а уж про мать их волчицу. delete, dele-ete! Когда же талия заплыла окончательно, когда даже последние беспородные живчики канули в Летку, ну а дамские Ьоок’и — сегмент, не при любезном читателе будь сказано, сентиментальной литры — были выдворены (в сердцах, в сердцах) с книжной полки, примостившейся над ворчуном ЗИСом [10],— он, бедняга, лет тридцать страдал артритом, — Раиса Петровна то ли ойкнув, то ли икнув, окончательно сдалась: и лишь диковина, появившаяся в скворечне второго апреля, вернула ее к тому, что называют приматы, забывшие о подмене понятий, «жизнью».

Так — второго апреля, в день рождения Сказочника (хотя Раиса Петровна о том не ведала и «Девочку со спичками» — ни оком ни рыльцем), — в био — ее программку встроили, о чудо, страшную тайну. «Миггом пггавят ггептильи!» — каркнул аккурат в момент встраивания попугай и тут же, смутившись, заткнулся: в конце концов, даже если и так, ни хозяйка («Стаггая кляча!»), ни соседка Кошелкина («Стаггая дугга!»), чистившая за какие-то цветные бумажки его клетку, никогда ничего не поймут: «Тут двумя нитями [11] не обойтись, не-ет!..»

Глазки подопытной приобрели тем временем «романтичный блеск», щеченьки заиграли и даже живот, ах-ах, втянулся. «Теперь мне есть что скрывать!» — простодушнейшее кокетство привнесло в пресненький быт Раисы Петровны нотку пикантности, ну а раз так, зафиксируем: достав стремянку, она лихо приставила ту к шкапу и, взгромоздившись на восьмую — пересчитаем, вот так, — ступень, замерла в напряженнейшем ожидании — или, быть может, вожделении: кто теперь разберет! А вожделела она, конечно, большое и теплое — сердце же, на минуточку, стучало та-ак, что его впору было придерживать — хотя б и мокнущими от стыда ладонями.

Когда же Раиса Петровна сняла с верхотуры коробку, пальчики задрожали — этими самыми пальчиками и нащупала наша птичка не только диковину, но и лежащий под ней дисочек. «А-ах! — вырвалось откуда-то из глубин живота: все когда-нибудь случается в первый раз, даже „а-ах“. — Батюшки святы!» — обнажение ХХХ-мар-кировки ввело во смущение, переросшее вскоре в живейший — ну-ну — интерес. Осторожно, стараясь не упасть — и не уронить, не дай бог, CD, — спускалась Раиса Петровна со стремянки; очутившись же на полу, мухой метнулась к старому DVD. Метнулась, вставила диск — и снова: «А-ах!» — из недр, из недр: ай да коленца!

…Совать носок в замочную скважину мы, конечно, не станем и все же заметим. Несмотря на приличную, пусть пэтэушную, вьюность, когда дале слюнявых целуйчикоf у подъезда не шло, несмотря на пристойную младость — без моно-и прочей лю. лю, — младость, скормленную сфере обслу…, — как не свихнулась Рая от скуки, ангелы наши умалчивают, — фильмчик был досмотрен-таки до конца. И все б ничего, кабы не Чорт — вот он, «авторский произвол», Андрш ибн Ви! — ну да, большой и теплый, как и просили; рога и проч. мушкое стоинство были — «По-быстренькому?» — при нем. «Шут-ка… — пролепетала вмиг побелевшая, как рис, Раиса Петровна, и то ли от страха, то ли от вожделения, а может, от того и другого вместе, раздвинула, ахнув, небритые ноги. — Шут-ка-а-а-а-а-а!!»

Никогда, никогда не испытывала она ничего подобного. («Das-ist-fantastisch? — Ja-ja!»)

Никогда никого так не боялась — и одновременно не желала. («Das-ist-orgazmish? — Ja-ja! Ja-ja!»)

Никогда не догадывалась, что лишь сила — сила, а не членчик — и была ей нужна, а не: Ромул, Рем, мать их волчица. («Das-ist?.. — Ja-ja! Ja-jaa!! Ja-jaаа!!!»)

«Какие шутки с вашей сестрой? Матрица!» — пробормотал Чорт и, деловито почесав копытце, погладил Раису Петровну по дрожащей коленке. Кошелкина опять закряхтела: сначала тихо, потом погромче (она, бедняга, снова не поняла, от ужаса иль удовольствия), а потом взяла да и отдалась потоку — и с такой, тра-та-та-та, экспрессией, что sosедка — пищавшая в церковном хоре Марья Ильинична Теркина, — хотела уж было приставить к стене бокал для прослушивания и, кабы не телефонный звонок, отключивший ее менталку ровно на четверть часа, а потом еще на две, непременно бы согрешила. «Ок, ок, но что же Раиса Петровна, — спросите вы, — что с нею стало? Неужто астральный секс — или, как его там… суккуб? инкуб? — столь хорош, что с людьми, пожалуй, и вовсе не стоит? А если и стоит, то через раз, — и лучше все же по Вирту?» Да, мы ответим. Конечно, мы вам ответим. Только поставим отточие. На память. На посошок. Вот та-ак…